По благословению Его Высокопреосвященства Климента,
митрополита Калужского и Боровского
ДУХОВНОГО ОТЦА
СХИАРХИМАНДРИТА
ИМ САМИМ
в разное время писанная
Рождества Богородицы Свято-Пафнутьев Боровский монастырь
2012 год
Я родился в Тамбовской области, в Борисо-Глебском тогда уезде Растошинской волости, в селе Копыл. Отец мой, Федор Николаевич, был солдат. Мать — Наталья Семеновна. Занимались они сельским хозяйством и были глубоко верующими христианами, так и меня воспитали. При крещении дали мне имя Василий, так как я родился 1 января 1879 года, в честь празднуемого в тот день Василия Великого. Кроме меня у родителей были еще три дочери, но они умерли в младенчестве. Грамоте я стал учиться на девятом году—ходил в школу, где был учителем диакон отец Георгий, а по Закону Божию нас учил священник отец Иоанн. Девяти лет я остался сиротой. Господу было угодно, что отец мой в возрасте тридцати трех лет умер. И вот потянулась в течение нескольких лет печальная жизнь без отца в родном доме при хозяйстве дяди — брата отца. Дядя был пьяница, и водка довела его до болезни, когда он становился буйным. Часто мне и матери моей приходилось терпеть всякие неприятности. Вот однажды мне мать и говорит: «Долго-ли, сынок, мы будем так жить и терпеть — надо что-то предпринимать». И вот мы договорились, что мать уйдет в Таволоанский монастырь, где проживает уже ее сестра, а я уйду к дяде, брату матери, который проживает в Калужской Оптиной Пустыни. Вскоре я написал дяде письмо с просьбой узнать о приеме в монастырь и получил от него ответ, что настоятель Оптиной Пустыни не против принять нас вместе с моим товарищем Яковом Никитичем Прониным.
Итак, с благословения матери, 15 марта 1897 года мы оставили родное село и провожаемые тетей, монахиней Поликсенией, прибыли в монастырь Оптину Пустынь. Нас встретили наши земляки, так как к тому времени уже четверо человек от нас жили там. Настоятель монастыря отец архимандрит Досифей принял нас как отец родной. Вышел он к нам в белом одеянии и показался нам Ангелом небесным. Он благословил нас, и сказал: «Ну вот и хорошо, что приехали — поживете, посмотрите, как живут в монастыре, а если не понравится то дам вам денег на обратную дорогу. Ну теперь, отец Иосиф поводи их везде и покажи все наше хозяйство. Расскажи им, как в монастыре живут монахи и чем они занимаются, а там опять приведи их ко мне».
И отец Иосиф водил нас везде и даже на дачу ходили, и нужно сказать, что всюду было чинно, хозяйственно и благодатно, чего, пожалуй, и не увидишь в мирской жизни. По прошествии недели отец архимандрит позвал нас к себе и спросил: «Ну как, понравилось ли у нас в Обители?» Мы ответили, что очень нам понравилось и всей душой желаем мы навсегда остаться в святой Обители. Тогда отец архимандрит Досифей велел дать нам келью на двоих и отправил нас в рухольную (монастырская кладовая), чтобы нас одели там в иноческое одеяние, и обратно к нему придти на благословение. Нам с товарищем выдали каждому — подрясник, скуфью и ремень. Мы оделись и возвратились обратно к отцу архимандриту. Он любовно осмотрел нас, благословил, поздравил и сказал: «Живите себе с Богом и преуспевайте во всем, а я посмотрю, какое дать вам послушание».
Так с неделю мы жили и ничего не делали, а потом нам дали послушание в саду снимать с деревьев паутину. В этой паутине зарождаются вредные червяки и их надо уничтожать. Но недолго мы работали в саду — регент отец Корнилий попробовал наши голоса и предложил мне и товарищу моему спеть, что мы знаем. Мой товарищ Яков был до этого певчим в сельском хоре и даже солистом, а я в хоре не пел, но вместе с Яковом иногда пели, посему и теперь мы дружно спели Входное, Достойно есть, Херувимскую и Благообразный Иосиф. Отцу регенту понравилось наше пение, и он сказал: «Завтра же становитесь на правый клирос и будете петь, это и будет вашим послушанием».
И скажу правду, монастырское пение и гласовое, и подобное, и нотное мне так скоро далось, что я был назначен канонархом и стал других учить нотному пению.
Когда же наступил переходный период голоса, то по указанию регента я перестал петь и перешел на другие послушания на братской кухне, и помогал старцам отцу Иоаникию, отцу архимандриту Серапиону, отцу игумену Варлааму.
Когда таким образом прошел целый год, я снова стал петь, уже басом, и был регентом в больничном храме Оптиной Пустыни.
Когда мне и моему товарищу Якову было по двадцать два года, нас позвали явиться к призыву в солдаты. Это было в 1902 году, и меня, как единственного сына у матери, в солдаты не взяли, а Якова взяли.
1903 год я прожил в Оптиной Пустыни, а в 1904 году мне пришлось по просьбе настоятеля Боровского Пафнутьева монастыря отца архимандрита Венедикта и по благословению архиепископа Калужского Вениамина переехать как регенту в Боровский преподобного Паф- нутия монастырь.
Итак, прожил я мирно в Оптиной Пустыни восемь лет, и уход мой вызвал у отца архимандрита Ксенофонта такое сожаление, обращенное ко мне: «Мы тебя воспитали и выучили, а ты от нас уходишь». Жалко было и мне оставлять Оптину с ее богодух- новенными старцами, и я тихо ответил, что так благословил владыка и отец архимандрит Венедикт просит, так как у них регента нет. И вот уже за мной приехал посланник от отца Венедикта. «Итак, дорогой батюшка, — сказал я, — простите и благословите на новое место, а если что не поладится, тогда не откажите принять меня обратно в свое словесное стадо».
В Боровском монастыре отец архимандрит Венедикт принял меня как отец родной. Сразу же дал мне келью и все остальное, что полагается, и в заключение сказал: в чем будете нуждаться, обращайтесь ко мне.
Когда я стал на клирос, певчих было мало, но скоро прибавилось, так как четверо послушников из Оптиной Пустыни приехали сюда и я попросил отца архимандрита их принять в монастырь и стало теперь певцов десять человек — пение стало хорошее. На второй год моей жизни в Боровском монастыре я стал ходить в школу при монастыре давать уроки пения и в то же время выбрал десять мальчиков и стал с ними заниматься особо, чтобы приготовить их петь в храме Всенощное Бдение и Божественную Литургию. С помощью Божию, за молитвы преподобного Пафнутия у нас пение стало еще лучше.
Отец архимандрит Венедикт, видя наши успехи по пению, стал изыскивать возможность как меня вознаградить за труды мои для Храма Божия. Мое же первейшее желание было — постриг в монашество, но мне тогда еще было двадцать восемь лет, а по указу Святейшего Синода постригали в монашество в тридцатилетнем возрасте. Отец архимандрит Венедикт исходатайствовал разрешение пострига мне, как исключение и поощрение меня, досрочно.
Александром рукоположен в иеромонаха — «наслажда- тися» иногда служением Божественной Литургии.
Кроме регентского послушания, я был учителем пения в монастырской школе и экзаменатором по пению псаломщиков. За все эти мои труды я имел много благодарностей, а в 1917 году получил благословенную грамоту от епископа Феофана Калужского и Боровского.
В конце 1918 года 17 октября меня призвали в тыловое ополчение, но пробыл я на работах два месяца и по слабости здоровья уволен был по чистой. Освободясь из тылового ополчения, я попросился у владыки, своего монастырского начальника, поехать мне на свою родину. И получил благословение отпуска на непродолжительное время.
Побыв немного на родине, я поехал повидаться с тетей — монахиней Поликсенией, живущей в Таволоанском монастыре Воронежской области. Был Великий Пост, и я с монахинями пели «Покаяние» Веделя и «Да исправится» Богданова. В это время туда же в монастырь проведать свою сестру приехал из Киева архимандрит Михаил и, таким образом, нас собралось трое священников. В это время приехали в монастырь поговеть и причаститься Святых Таин из села Алферовка диаконисса. Н. и учительница. И стали они просить к себе на приход кого-либо из священников. Мать игуменья сказала, что монастырский священник старенький, а эти батюшки — гости, вот просите их. И они упросили поехать к ним послужить. Я согласился поехать только на один праздник Благовещение Божией Матери, а потом уеду в свой монастырь. А в это время случилось так, что при войне Красной Армии с казаками стало невозможно куда-либо поехать по железной дороге, и я задержался в Алферовке на два года, да один год служил в селе Димитровка, куда мне стал писать наш начальник монастыря епископ Алексий так: «Отец Амвросий — приезжайте в свой монастырь — это ненормальное явление, чтобы иеромонах жил годами на приходе без благословения своего архиерея». Я ему отвечал, что и рад бы возвратиться, да поезда не ходят... Когда же явилась первая возможность поехать и нашелся священник на мое место, я простился со старостой и прихожанами села Димитровка и поехал на вокзал, но здесь узнал от старичка, что никакого расписания поездов нет и идут поезда только военные по расписанию. Меня и моих двоих спутниц, Таволоанских монахинь, желающих тоже ехать в Москву, это очень огорчило, но вдруг послышался свисток приближающегося поезда, который скоро остановился у вокзала — это был воинский поезд. И вот из вагона вышли двое солдат и кричат мне: «Отец Амвросий! Как ты сюда попал?» Говорю им, что мне необходимо ехать в Москву, да поездов нет. «Садись с нами, — говорят они, — мы едем в Москву, и утром там будем». Я ответил, что я не один, а со мной двое монахинь. Солдаты взяли нас всех в поезд и довезли до Москвы.
Здесь хочется сказать то, что как необходимо сделать добро и послужить кому-либо — бывает, что и здесь же на земле ответят тебе добром... Эти солдатики, когда я жил в селе Димитровка, тогда стояли на постах, а было холодно, и солдатики, при смене, заходили ко мне в дом погреться. Я охотно пускал их к себе и утешал чем мог. Теперь они, имея возможность, отблагодарили меня, отозвались на глухой станции...
В Москве заехал я к монашкам моим на подворье Таволоанского монастыря и, отдохнув у них два дня, поехал в свой монастырь.
В Москве на Киевском вокзале я встретился с С. Н. Кокошкиным, который мне сказал: «Мы вас давно ждем, а особенно ваш хор». На станции Балабаново я встретился со своим начальником монастыря епископом Алексием, который был и секретарем Святейшего патриарха Тихона. Епископ Алексий сказал мне: «Иди скорей, пока мой кучер не уехал, он тебя довезет до монастыря, а после поговорим обо всем».
По приезде в монастырь я занял свое место регента. Певцы тоже были довольны. В это время, по благословению архиерея, в монастырском хоре пели мальчики и девочки из монастырской школы, и пение стало еще лучше. Это объясняется тем, что мальчики поют хорошо до переходного состояния голоса, а потом то, что они знали, пропадает — пропадает и труд регента, у девочек голос не изменяется до старости и что они выучат по пению, то останется на всю их жизнь.
В 1922 году я награжден наперсным крестом от Святейшего патриарха Тихона по ходатайству епископа Алексия, начальника монастыря.
В 1923 году, к прискорбию всех насельников монастыря, наш монастырь закрыли и разошлись монахи кто куда. Я по благословению епископа Алексия поступил священником в село Иклинское, до 1942 года.
С 1930 года был перерыв моей священнической службы — лишение свободы на три года. 10 августа 1930 года заявились ко мне из Калуги двое человек с понятыми сделать обыск — будто бы я имею оружие. Я ответил им, что никакого оружия нет у меня, но при обыске нашли семь рублей пятьдесят копеек мелкими деньгами. На мое оправдание, что я вчера хоронил усопшего и это мне надавали на панихидах, — не обратили внимания, а еще у моей прислуги нашли принадлежащие ей тридцать рублей мелочью. Все эти деньги приписали мне и через два дня нас позвали в Боровск, заперли в сарай, где оказалось человек двадцать всякого звания и профессии: священники, учителя, растратчики, спекулянты и воры. Наутро повезли нас в Калугу, где стали спрашивать, кто мы и за что взяты. Особенно обратил внимание псаломщик, который ответил, что он за «Господи, помилуй». — «Ну это вина небольшая» — ответили, а как я узнал после от него, что он был в ссылке десять лет. После опроса всех нас отправили в тюрьму, где мы сидели две недели, а потом позвали в контору и нам объявили, кто куда будет отправлен. Я попал в список отправления в город Семипалатинск (Казахстан). Этапом побывали в Тульской тюрьме, а потом в Томске, и здесь из нас триста человек назначили в Нарым и было меня записали туда. Этим я очень огорчился, что разлучаюсь со своим этапом, но на горькую долю мою Бог поспал мне доброго советчика: один священник спросил меня, почему я не пошел со своими в Семипалатинск. Я ответил, что меня вчера записали в Нарым... — «Там тебя комары заедят, и вода там желтая — иди, иди, пока твои товарищи еще не уехали, тебе ничего не будет, раз ты назначен в Семипалатинск. Если будут тебя спрашивать, то покажи свое назначение»... И правда, как он говорил, так все и совершилось. Спаси его, Господи, если он жив, а умер — Царство ему Небесное, вечный покой.
В Семипалатинске сидели мы в тюрьме пять дней. С нами были двое «баев», это но-нашему помещики, богатые киргизы. Им очень много передавали мяса — баранины. Они с нами делились, а мы за них пол мыли. Да, тюрьма, тюрьма и этапы, кто не был, дай, Боже, тому не быть. А кто был — тому до смерти не забыть всех пережитых лишений и обид.
Когда же мы в Семипалатинске вышли из тюрьмы, то нам сказали, что вы теперь вольные граждане — ищите себе квартиру и работу, а через декаду приходите к нам на проверку. И вот, после ночи, проведенной в доме крестьянина, мы нашли квартиру, но такую, что и на печь там снега надуло — холодно и грязно. Скоро нашли другую, на пять человек, — дрова наши и по пять рублей платы в месяц с человека. Теперь пошли работы искать. Я нашел себе печи топить в ФЗУ, но вскоре мне там начальник сказал, что он не знал, что я священник, поэтому мне там работать было нельзя и... «приходите завтра за расчетом». И этот добрый человек не обидел меня, а даже простил мне, что я у них забрал и питался и денег мне дал семнадцать рублей, и хорошую справку. Куда теперь было мне идти? По привычке к храму Божию пошел я в служащий здесь храм к вечерне, а там меня батюшка спросил, кто я и что нет ли из ссыльных кого, чтобы мог быть псаломщиком здесь. Я ответил ему, что вот я мог бы быть псаломщиком здесь и регентом архиерейского хора. «Вот и хорошо, оставайся и служи у нас, я буду давать тебе третью часть как псаломщику, а староста будет тебе платить как регенту». Я ответил, что можно ли это ссыльному, а батюшка сказал, что он тоже ссыльный и что спросим вместе разрешения у начальства ВГПУ. Нам сказали, что хорошо, служите, только про советскую власть ничего не говорите. Итак, весь свой срок прослужил я в храме Божием, и сам был доволен, и мною были довольны. Нашлась квартира (в храме Божием и сам) у одной певчей, и все наладилось как возможно хорошо. Настоятель храма отец Алексий Мериалов был усердный служитель и вел подвижническую жизнь: мяса не ел и вина не пил, молока и масла никакого не употреблял и чай не пил, а только воду и самодельный квас. И всех квасом угощал, но сахар и конфеты любил, а служил так: канон весь нараспев и междучасие все вычитывал. Я бывало ему скажу, что в Оптиной Пустыни, да и везде, канон читают, а он ответит, что в книге сказано: «Канон поем» — вот я и пою. Скажу еще про отца Алексия: на Святую Пасху нас пригласил хозяин свечного завода прославить у него Христа. По приглашению хозяина были на празднике, и даже сам архиерей был на празднике здесь. Ну, конечно, как и бывает, угощение было велие, изобилие плодов земных и разные вина. Мы поздравили со Светлым Праздником хозяина и его семью, но мой настоятель поздравил хозяина только словами с пожеланием ему доброго здоровья и спасения... И вот во время трапезы один батюшка, отец Иоанн, сказал отцу Алексию: «Отец Алексий! Почему вы не хотите выпить и поздравить нашего хозяина и благодетеля — это есть лицемерие». Отец Алексий возразил на это так: «Отец Иоанн! Я покаюсь тебе, что я имею буйный характер и, если буду пить вино, то я могу убить человека, а если буду упиваться, тогда наделаю столько непотребства всякого, а нам, как священникам, не полагается так делать». Отстал от него отец Иоанн.
Когда кончился мне срок ссылки три года, то освободившимся нам объявили, чтобы мы приходили за получением паспортов, и я возвратился в село Иклин- ское. Там уже служил, как священник, бывший наш иеродиакон Тихон. И вот в 1933 году, как и полагается, я сразу явился ко владыке епископу Калужскому Димитрию и просил его о службе, где он благословит. Владыка сочуственно ко мне отнесся, так как ему тоже пришлось быть в неволе десять лет. Нового прихода он мне не дал, а благословил поехать обратно в Иклинское, сказав: «Служите двое с отцом Тихоном понедельно, то священником, то псаломщиком, а доход пополам — у вас семьи нет». Но отцу Тихону видимо это не понравилось: он стал хлопотать дать ему одному приход, и ему дали приход в селе Малоярославского района Випреевке, но, как я слышал, скоро его сослали в ссылку в отдаленные края... Великое дело — благословение епископа...
Весь период времени с 1933 до 1939 года я служил один в селе Иклинское. В 1940—1941 годы службы в Иклинской церкви из-за непосильного налога не было, и сначала я жил, как говорят, старым жиром, а потом вынужден был идти работать в колхоз, дабы не умереть с голоду...
1941 года 22 июня вспыхнула война с Германией, и уже 22 октября немцы заняли Иклинск и простояли в Иклинске два месяца и пять дней. 25 декабря (нового стиля) наши бойцы выгнали немцев из Иклинска в два часа ночи. В эту ночь была такая канонада, что невозможно описать: смерть витала над головой у нас. Господи, прости! Я, недостойный и грешный, мама моя Наталья Семеновна и раба Божия Евдокия решили причаститься Святых Христовых Таин, так как со мною были Святые Дары. И ждали мы смерти — вот упадет на дом снаряд и от нас останется мокрое место, но Господь Своею Благодатию сохранил нас от напрасныя, внезапный смерти и даровал нам жизнь на покаяние — немцы отступили дальше, но в восемь часов утра немецкий аэроплан налетел на Иклинское и стал бомбить непосредственно над нашим домом, так как здесь скопилось много машин наших бойцов — была выдача продовольствия и стопочки вина. В результате сгорел наш дом от зажигательной бомбы. В двадцать минут сгорело все наше имущество, и даже корова на дворе сгорела, и весь хлеб, который я заработал в колхозе... Церковь Явлинская до прихода немцев была в полном порядке, но во время боя храм был разрушен, колокольня до карниза была сбита, и упала. Остались одни стены храма, да пол, а все остальное погорело, так что без капитального ремонта церковь стала непригодна для Богослужения.
Еще раньше, с 1940 года, в свободное от колхозных работ время, а главное в праздничные дни, я ходил молиться в соседний храм Спас-Преображенья и помогал по службе батюшке отцу Владимиру Заматину.
В 1942 году в январе протоиерей Владимир тяжко заболел, и мне, по просьбе его и прихожан, пришлось за него послужить. Раза три я его причащал Святых Христовых Таин, и 25 февраля отец Владимир скончался, и мы с отцом Михаилом Смирновым, священником Передольского прихода, соборне его похоронили близ церкви Спас-Преображенья. Прихожане меня, как свободного, стали просить остаться у них служить священником. Чтобы получить назначение, я и прихожане подали просьбу Его Блаженству Блаженнейшему Сергию, патриарху Московскому и всея Руси, и немедленно было прислано назначение служителем культа в село Спас-Преображенья, иначе называемое село Спас-Прогнаний Угодско-Заводского района Калужской области.
С1 марта 1942 года по сие время, как тридцать три года, служу я в селе Спас-Прогнань.
Скажу правду, когда я начал служить, псаломщика постоянного не было, а были временно приглашенные: И. И. Виноградов, К. А. Циханович, Илларион Владимирович Жуков, Анна Чернова служила семь лет, Мария Дашина служит по сие время — восемнадцатый год. Первое время моей службы в храме было запылено, холодно и не убрано, но когда поступила мать Мариамна и другие, то навели порядок и чистоту. Вся церковная утварь стала блестеть, и благодетелями пополнилась ризница, появились ковры и все необходимое для Богослужения.
Пение и чтение исполнялось псаломщиком и любителями церковного благолепия. Спаси, Господи, за усердие к Святому Храму Божию.
За тридцать три года моего служения наш храм три раза был покрашен внутри и снаружи и, к сожалению, два раза был обкраден. Первый раз украли мою митру и два ковшичка и лжицу, а второй раз украли два креста напрестольных и мой наперсный крест.
В 1970 году, по допущению Божию, и меня сильно напугали воры. В два часа ночи Троицкой родительской субботы воры выставили окно, и один залез в дом, прошел в сени и отворил все двери, и я в это время, Бог дал, проснулся и, ничего не подозревая, встал и пошел, а жулик мне навстречу и кричит: «Руки вверх!» и светит мне в лицо фонарем и говорит: «Давай денег тысячу рублей». Я очень испугался, но ответил, что денег нет — они в сберкассе. В это время проснулась моя прислуга и вышла из своей комнаты. Жулик, увидав ее, говорит: «А, и ты здесь, сейчас буду стрелять». Она же бросилась на печку, а он за ней кинулся, но не поймал. Я же, опомнившись, убежал в другую половину дома, где ночевали женщины, которые пришли помянуть в родительскую усопших. Воры, услышав крик всех нас, убежали, ничего не взявши, но мы очень испугались.
В 1971 году 12 ноября было другое нападение на наш дом хулиганов, которые только побили в доме все стекла и ушли, а мы ночевали в сенях при восьмиградусном морозе и живы остались.
Еще опишу чудо, бывшее в 1920 году, когда я служил в селе Алферовка. После служения литургии я пришел домой и, покушавши, пошел в огород в беседку отдохнуть. Вдруг ко мне зашли два красноармейца и сообщили мне, что случилось недавно в Таволоанском монастыре. Они сказали, что, когда в монастыре были казаки, то монашки служили молебен казакам и коней их окропляли святой водой. Прогнавши казаков, наши начальники хотели наказать монахинь за это, но в это время с чердака слез комиссар города Новохопёрска Буханцев и говорит: «Товарищи, этим матушкам никакого зла не делайте — они спасли мне жизнь. Я являюсь комиссаром города Новохопёрска и, когда наступали казаки, я и мои товарищи бежали. Я пришел к этим матушкам, и они спасли мою жизнь от смерти. Я с чердака все видел, как казаки заставляли их служить молебен и водосвятие. Если бы они отказались, то казаки их плетками бы застегали и пиками пронзили. Вы прибыли и хотите их расстрелять, но они беззащитные и, что им приказывали, то они исполняли...» «Вы им служили молебен, служите и нам». И стали монашки служить молебен и красноармейцам. И многие солдаты брали свечи и на коленях молились Богу, чтобы их Господь сохранил и помиловал.
Теперь мне, как благодарному сыну своей матери, следует вспомнить здесь о ней, ибо по ее желанию и благословению я стал тем, кто есть. Прежде всего, она была человеком глубоко верующим и в 1910 году она имела счастье побывать во святом граде Иерусалиме. Часто потом она вспоминала о своем паломничестве в Палестину, как она была, посещала святые места. До этой поездки и после поездки покойная мать моя Наталья Семеновна много способствовала для дома Божия у себя на родине. На храм в честь Архистратига Михаила она ходила по сбору и своими руками ткала ковры и всячески старалась для благолепия Церкви Божией. Кроме того, покойная мать любила помогать бедным сиротам. Больше всего ее желанием было воспитать дитя в религиозном и хорошем поведении. Старалась сирот обуть, одеть, обмыть и, что требует починки, сразу починить. В этом она находила великое себе утешение, что другие дети слушаются и благодарят за сочувствие. Когда я ушел в монастырь Оптину Пустынь, мать моя прожила в родном доме шесть месяцев и перешла жить к своему родному отцу С. Л. Авдулову, но и здесь, проживши шесть месяцев, ушла к своей сестре в Таволоанский монастырь и душевно желала посвятить себя Богу. Однако недолго пришлось ей жить в монастыре: у ее родного брата А. С. безнадежно и неизлечимо заболела жена. Пятеро человек детей стали нуждаться во всем. Тогда брат моей матери поехал в монастырь и упросил игуменью Аполлинарию, чтобы она отпустила из монастыря мою мать Наталью Семеновну воспитать его детей. Мать игуменья благословила и сказала: «Да, это есть великое и святое дело воспитать и вырастить детей, к тому же не своих, а братниных, а когда явится возможность, иди в монастырь, я охотно возьму опять». Но, к великому сожалению, покойной моей матери не пришлось возвратиться в монастырь ввиду сложившихся семейных обстоятельств. Ей пришлось освободиться только тогда, когда вырастила всех детей, парней поженила, а девочек замуж выдала. Была домохозяйкой у брата двадцать три года.
В 1924 году мать моя приехала ко мне на жительство в село Иклинское. Здесь часто ходила в храм Божий, в котором я тогда служил. А дома занималась хозяйством и отчасти вязанием чулок и лет двенадцать пекла для храма просфоры, и любила помогать бедным. В 1942 году, когда я стал служить в Спас-Преображенском храме села Спас-Прогнань, моя мать приехала на жительство со мной.
В 1943 году 14 апреля мать моя мирно скончалась восьмидесяти пяти лет от роду. Погребение ее было на Лазарево Воскресение. Похоронена она близ деревни Софинка. Во Царствии Твоем помяни, Господи, душу усопшия рабы Твоея Наталии и приими дух ея с миром, ибо она всю свою жизнь печаловалась о сиротах и бедных и заботилась, как могла, о храмах Божиих. Аминь.